8 мая Лявон Вольский в Стокгольме получит премию Freemuse Award 2016. Организаторы премии говорили, что Вольский продолжает традицию музыкантов, которые «становятся символами движений за гражданские права, выражая через свою музыку разочарование и надежду». Лявона назвали «иконой белорусской музыки», а его песни — «гимнами».
В этот момент в Беларуси на новый альбом Вольского собрали 79% средств. А руководство концертного зала «Минск» недавно отказало друзьям музыканта, которые хотели провести концерт в память жены Лявона — Анна отошла в мир иной 23 марта.
Накануне отъезда в Стокгольм Радио Свобода встретилось с Левоном Вольским в Минске.
— Насколько готов новый альбом? Какой он? И что еще нужно сделать, чтобы он вышел?
— Надо деньги присылать для того, чтобы он вышел. Большая часть готова. Я на днях был в Вильнюсе, записал еще четыре песни. Альбом огромный, там 16 песен: восемь тяжелых, восемь легких. Это концепция, которую выработали Снорре (Снорре Бергерудам — саундпродюсер, с которым Вольский сотрудничает), я и Анна пару месяцев назад. Решили, что это будет интересно, чтобы показать меня с разных сторон. Что я могу и реветь, а могу и о любви спеть тихую песню.
— Тяжелые по содержанию или по музыке?
— По содержанию там все тяжелое. Особенно «легкие» песни. Там сплошная депрессия, даже не знаю почему, потому что писалось это все в Швейцарии, где мы были с Анной перед Рождеством. Хотели сделать все как можно быстрее. И я писал в усиленном режиме. Делал демо и сразу направлял Снорре, а он принимал или не принимал. Несколько не принял, но все-таки удалось написать 8 на 8. Странно, может, но с этим альбомом решено было идти не по правилам шоу-бизнеса.
— И какие сейчас правила?
— Сейчас такие правила, что альбомы должны быть короткие. Ведь народ «устает» слушать. Слушает начало первой песни, начало второй — и все… Есть, конечно, нормальные люди, меломаны. Но я вам первой рассказываю об этом, никто об этом не знает.
— Я благодарна.
— И промо также достаточно нетипичное. Но об этом я уже не буду рассказывать, потому что это закулисье. Сам подход к раскрутке альбома другой, хотя для чего его раскручивать, тоже не понятно.
Мы хотели в Вильнюсе сделать очередное «грандиозное» шоу осенью, когда закончится «мертвый сезон». Но нежданно-негаданно МИД Литвы решил отказать в визовой поддержке и больше не продолжать эту практику. Есть такой вариант, что я пойду на прием к послу и он лично решит позволить, так как он имеет такие полномочия. Но сама тенденция печальная очень.
Это для нас один из ударов последнего времени. Михалку, например, удалось выбить визовую поддержку. Когда «этиленгликоль стал течь во Дворце спорта», после этого ему решили помочь.
— У этого альбома есть некий месседж?
— Открытого месседжа, как у предыдущего альбома, нет. Этот альбом более поэтический. Там общественно-политические темы, социальные. Я этим занимаюсь всю жизнь и не могу от этого отказаться. Но там есть и чистая поэзия.
— Снорре понимает, о чем вы пишете?
— Нет. Потом просит перевести. Здесь было совсем другое дело, потому что надо было срочно написать очень много демо, чтобы Снорре начал их там обрабатывать. Поэтому я отправлял ему абсолютно пилотные тексты. А потом все песни были переписаны. Это у меня первая практика, ведь я никогда за два месяца не писал такое огромное количество песен. И не «Савку и Гришку», а за которые ты будешь нести настоящую ответственность перед всеми.
— За какие песни вы уже понесли ответственность?
— У «Мроі» была такая песня «Я рок-музыкант». Я понес за нее ответственность. Там закос под молодежный пафос, а многие люди считали, что это руководство к действию. Ничего хорошего не получилось. Когда основал «Крамбамбулю», мне приводили в пример «Я рок-музыкант» — мол, «говорил одно, а сейчас?..»
— Мне, знаете, резюме к вашей музыкальной премии напомнило резюме к Нобелевской премии по литературе.
— Но это далекие премии. Я знаю, что есть такая скандинавская инициатива. Знаком с координатором — Уле Рейтоу. Он несколько раз приезжал на мои концерты почему-то…
— Никто же его не принуждал, я думаю.
— Никто, безусловно. Он и в Вильнюсе был на последнем концерте. Но что у них есть какая-то премия, я не знал, был очень удивлен.
— Раз вас уже назвали «символом борьбы за гражданские права», то что вам кажется наиболее важным? Понятно, что один человек не может бороться «за все».
— Меня всегда волнует свобода. Большую часть своей жизни я прожил в тоталитарном обществе. Сначала в Советском Союзе, потом в этой стране. Мне это всегда не нравилось.
С детства, честно говоря. Я начал с этим бороться через творчество. Значительная часть моих песен посвящена свободе, борьбе с жизнью по лживому кодексу и всеми неприятными атрибутами советской власти, которые переняла нынешняя Беларусь. Безусловно, можно от этого абстрагироваться, но у меня не получается, честно говоря. Я пытался — и не получается.
— Как вы на данный жизненный момент формулируете для себя, что такое свобода?
— Как это ни смешно звучит, для меня существенны демократические ценности. Свобода для меня — это… вы замечали, что, например, у немцев принято говорить то, что ты думаешь? У меня много немецких друзей. И они не будут действовать по такому кодексу, как у нас — одному одно, другому другое. Разные люди есть, но у нас в массе такое — на работе одно, дома другое, украсть что-то — без проблем. Мне кажется, что такое общество — оно больное. Не кажется, а точно. И блестящего будущего не будет с таким поведением у людей в массе. Я пытаюсь это как-то изменить тем, что мне дано.
— Я вот наблюдаю за тем, что происходит в Украине. И там произошел перелом, ушла власть, которую считали виновной в нарушении демократии, в коррупции, а проблем стало еще больше. И они не на уровне власти — президентов, чиновников, министров, а на уровне людей — они просто не понимают, как жить иначе. Они не понимают, как можно не давать взятку каждому…
— А что, у нас не так? Со взяткой у нас такая же ситуация. Просто это замалчивается. Вы давали когда-нибудь взятку?
— Вау, не припомню, разве что при рождении детей… И это очень давно и как будто не совсем взятку…
— А я давал, например. У меня когда-то посадили тестя. Он был директором Института геодезии.
Это группа риска, как вы понимаете. Что-то с чем-то не совпало — указ с декретом. Он был посажен. Сказал нам — такому и такому человеку нужно дать такую и такую сумму.
— Большая сумма?
— Большая. Не сотни тысяч, но для нас тогда это была большая сумма. Анечка думала-думала и решила, что нужно, наверное, дать, раз он сказал. Она приехала и человеку в машине передала деньги. И я не знаю, ему действительно скостили срок, или это случайность. Он все равно отсидел полтора или два года. И гаишнику я однажды давал деньги, в чем страшно раскаиваюсь.
— Я, наверное, не произвожу впечатления человека, с которого можно что-то взять…
— Но они слюбого возьмут. Есть такая категория людей, которые «все для дома, все для семьи».
— Если вернуться к будущему. Вы также часто говорите о ней и часто по-разному — то оптимистично, то пессимистично…
— Я посмотрел свои высказывания 2005 года, там просто кошмарное интервью. Там я был на пике «Крамбамбули». А это, знаете, такое — не замечаешь, что вокруг происходит. Ты постоянно занимаешься этим гастрольным чёсом. То едешь в тур, то играешь «заказняки». Тогда это было принято, очень много было корпоративных концертов. И там такая «звезда» дает интервью — «жизнь удалась, какой я молодец…»
— Но так и было на тот момент?
— Так через год уже все закрылось. Запретили. Как ни странно, практика запретов привела к нужному властям результату. Народ естественно отвык от концертов здесь, и все.
— А практика «чеса» какой опыт вам дала?
— Никакого. Только что большой концертный опыт. Как работать с голосом, когда много концертов, как с публикой работать. Потому что в юности и молодости я боялся говорить с публикой вообще. Какие-то комплексы были. А потом разошелся после «Крамбамбули». Именно после корпоративных концертов, как ни странно. Такую публику надо поднимать. Они не пришли на твой концерт «по билету». Половина вообще не знает, кто ты такой стоишь на сцене. Хорошая школа была. Интересно, когда IT-контора нанимает «Минск-Арену» и три тысячи колбасится. И там без проблем и «Жыве Беларусь», и все такое. Сейчас вообще все это легло. Денег нет у людей. Но я уже все умею.
— Была такая отчаянная ваша статья в конце прошлого года. Вы написали, что музыканты перестали быть пророками. Это о белорусских музыкантах?
— Думаю, это мировая тенденция.
— Но умер Боуи — и без него плохо.
— Боуи гениальный исполнитель из старой гвардии. А музыка постепенно идет в сферу обслуживания. И даже рок-музыка. Просто занимает некую нишу. Раньше, особенно для советских людей, это была почти что религия. Начиная с «Битлз» и дальше. Даже отечественные исполнители — «Крама», «Уліс». Это были те, кто знает и говорит больше, чем могут себе позволить другие. А сейчас как-то так — потанцевать… Но, может, я погорячился.
— Но вы писали, что вам нужно привыкнуть к этому времени. И как?
— В это время все по-другому. Надо привыкнуть к своей роли в этом всем. Если новый альбом качает 20-30 тысяч, то это достаточно печальные результаты. Это один стадион. Хотя, может, я мрачно смотрю на вещи, потому что я в депрессии.
— По действующему законодательству вы тунеядец?
— Безусловно. Безусловно. Хотя я член творческого союза — может, зачтется?
— Налог будете платить?
— Нет, это безумие. Мне 10 лет запрещают играть концерты, а я к ним на коленях поползу справку просить. И платить я не буду. Пусть они судят меня.
Мне, нарушая свой же закон, запрещают играть концерты. С «гастрольками» они еще формально имеют право. Но несколько лет запрещали, когда было абсолютно либеральное концертное законодательство. Они просто звонили в клуб. А если клуб упорствовал и проводил концерт — назавтра приходила проверка, и 20 миллионов штрафа. Все прекрасно поняли, что этих исполнителей приглашать не стоит. Хотя и народ собирается, но штрафы большие. И после этого я еще должен платить им деньги?
Это надо пиарить по всему миру. У нас принято так — запретили музыкантов, и они сидят и молчат, ждут, пока им разрешат играть. Так как считают, что если они будут пиарить, то им тогда уже никогда не позволят. Это абсолютно дикая ситуация. Михалок напрямую к ним идет (просит разрешить концерт). Они с ним встречаются, что-то говорят, пожимают руку. А потом «этиленгликоль потек».
— Будете обращаться в комиссию при Минкульте, чтобы признали вас «творцом»?
— Считать или не считать композитором… Нотная грамота… в 21 веке? Нотная грамота делается так: набираешь на клавиатуре песню, нажимаешь кнопку — и из принтера выходят ноты. Вот и нотная грамота. Я так регистрирую в Польше свои произведения. Пусть меня судят, я согласен. Пусть будет показательный процесс.
— Вы надеялись, что концерт в память Анны разрешат?
— Это какая-то дикость вовсе. Действительно, зал (КЗ «Минск») когда-то для нас много значил. Первыми его «взяли» Дмитрий Войтюшкевич с «Крыві». Ранее белорусские исполнители сольными концертами таких залов не собирали. А потом мы начали штурм — и «Крамбамбуля», и «Н.Р.М.». Практически культовое место стало. Несмотря на совковость всего персонала, который после концерта дружно выгонял нас из гримерки «давайте, давайте, мы закрываемся». Если проводить, то, безусловно, там.
Я сразу говорил Шаблинскому, что так и будет. Для них сама фамилия уже как красная тряпка для быка. И ничто не может это поменять. С этими запретами в отношении меня и Михалка, думаю, ничего не изменится.
Они видят, что им за это не только ничего не будет, но и, наоборот, похвалят, повышение дадут. Такие бдительные, молодцы. Уследили. Не дали заразе этой…
— Когда познакомилась с вашей дочерью Аделей, она тогда была еще подростком, но произвела на меня впечатление самостоятельного и спокойного человека. Всегда хотела спросить: чему она вас научила?
Она в Катовице, учит польский язык. Ездил к ней не так давно. Нормально живет, там прекрасный парк, гуляет. Научился у нее такому христианскому отношению к жизни — раз так есть, так, значит, и нужно. Не получилось — так и надо. Раньше я очень нервно относился к таким вещам — что должно получиться. А она — «не так нет». Мы каждый день созваниваемся. Будет учиться на менеджера культуры, масс-медиа в Люблине. В этой стране — ненужная профессия. Таковой не существует.
— Что поменяется для вас в музыке, после того как Анна ушла?
— Я боюсь об этом думать. В смысле написания песен мало что изменится. А вот в очень существенной части продвижения, организации концертов, стратегии, тактики… Я сам кое-что научился делать, но таланта нет. А тут надо его иметь. У Анны он был. Это тоже творчество, понимаете? Я пока просто не хочу об этом думать.
— Не будем об этом говорить?
— Нет.
